Yeni bir siyahıya başladım. Kitablardakı mütaliə səhnələrini, yazıçı və əsərlərin müzakirəsinin təsvir olunduğu hissələri bir yerə toplamaq qərarına gəldim. .
Seçilmiş hissələr həmin kitabları oxuduğum dildə təqdim ediləcək.
У него была дача в Милл-Вэлли, под сенью горы Тамальпайс, но он жил там только зимой, когда ему хотелось отдохнуть и почитать на досуге Ницше или Шопенгауэра.
 |
| solda: Şopenhauer, sağda: Nitsşe |
Sən demək, axı çox çətindir. Deyəsən, Tolstoy bir yerdə bu barədə çox yaxşı yazıb: iki adam birbirinə söz verir ki, bir-birinə sən desinlər, amma ha eləyirlər deyə bilmirlər, o cümlədə ki, əvəzlik işlətmək lazım gəlir, işlətmirlər. Ah, Nataşa! Bir gün yenə də “Uşaqlıq və gənclik” əsərini oxuyarıq, bu nə gözəl əsərdir!
 |
| Lev Tolstoyun eyniadlı əsəri |
Bir gün axşamçağı, lampa işığında ona Yakob Vassermanın “Öpülməmiş dodaqlar” adlı əsərini oxuyurdum. Burada, həyatında heç bir kəs tərəfindən sevilməmiş, hətta özünə belə etiraf etmədən bir eşq, sevgi gözləyə-gözləyə qocalmış bir müəllimdən bəhs edilirdi. Bu bədbəxt adamın ruhən tək-tənhalığı, ancaq qəlbində baş qaldırıb bir kimsə tərəfindən başa düşülməmiş və tez də məhv olmuş ümidləri sənətkarcasına təsvir edilmişdi.
 |
| Yakob Vasserman |
“Vətənə qayıtma” kimi klassik əsərləri də çox oxumuşam, xoşum da gəlib, sonra canım sizə desin, müharibədən danışan, detektiv kitabları da az oxumamışam, ancaq onlar mənə o qədər də təsir etməyib. Mənə ən çox təsir edən kitab o kitabdır ki, onu oxuyub qurtarandan sonra ürəyində deyəsən ki, kaş bunu yazan mənim çox yaxın dostum olaydı, kefim istəyəndə telefonu götürüb ona zəng vura biləydim. Ancaq beləsinə çox az-az rast gəlmək olur. Mən bu Daynsenə məmnuniyyətlə zəng vurardım, elə Rinq Lardnerə də, amma D.B. mənə dedi ki, o çoxdan ölüb. Ancaq elə Somerest Moemin “İnsan ehtiraslarının yükü” kitabını götürün. Onu keçən yay oxumuşam. Pis kitab deyil, sözüm yox, amma Somerest Moemə zəng vurmaq həvəsinə düşmədim. Özüm də bilmirəm niyə. Bir şeyi bilirəm ki, o mən deyən adam deyil, vəssalam. Ondansa, mərhum Tomas Hardiyə zəng vurardım. Çünki onun Yustasiya Veyindən çox xoşu gəlir.
Nəysə, təzə kepkamı başıma keçirib oturdum və başladım “Afrika cəngəlliklərində” kitabını oxumağa. Artıq bir dəfə oxuyub qurtarmışam. İndi bəzi yerlərini təzədən oxumaq istəyirdim.
 |
| solda: Tomas Hardi “Vətənə qayıtma” sağda: Somerset Moem “İnsan ehtiraslarının yükü” |
Elə Tomas Hardinin “Vətənə qayıtma” romanındakı Yustasiya Veyi götürək. Onun elə bir ehtirası-zadı da yoxdu, ancaq istər-istəməz adamı maraq bürüyür ki, görən bu rahibələr belə bir kitabı oxuyandan sonra onun haqqında nə düşünürlər. Təbii ki, heç soruşa da bilmədim. Bir onu dedim ki, ədəbiyyat mənim ən çox sevdiyim fəndir.
– Oh..! Doğrudan! Nə yaxşı! – Gözü eynəkli ədəbiyyat müəlliməsi sevincini gizlətmədi. – Bu il hansı kitabları oxumusan. Mənim üçün çox maraqlıdır. – Həqiqətən, mehriban qız idi.
– Belə də. Biz bu il, əsasən, ingilis-sakson dövrünü, “Boevülf”u, “Qrendel”i, “Rendal – mənim oğlum”u bir sözlə, dastanları keçmişik. Amma bununla yanaşı, əlavə oxu da verirdilər, buna ayrıca qiymət düşürdü. Tomas Hardinin “Vətənə qayıtma”sını, “Romeo və Cülyetta”nı, “Yuli Se…”
– Oh! “Romeo və Cülyetta”! Gözəl əsərdir! Yəqin sizin də xoşunuza gəldi, eləmi? – Danışığından heç rahibəyə-zada oxşamırdı.
– Bəli. Xoşuma gəldi. Düzdür, bəzi yerləri məni açmadı, amma bütövlükdə çox təsiredicidir.
– Xoşunuza gəlməyən nədir elə? Yadınıza sala bilərsinizmi?
Düzünü deyim ki, mənim onunla “Romeo və Cülyetta” barədə mübahisə açmağa üzüm gəlmirdi.
O mənada ki, bu pyesdə çox açıq-saçıq yerlər var, bu qız da rahibədir. Ancaq neyləyə bilərdim, özü xahiş eləmişdi, danışmaya bilməzdim.
– Bilirsiniz, mən bu Romeo ilə Cülyettadan ötrü o qədər dəli-divanə deyiləm. – Dedim. – Demirəm ki, xoşuma gəlmir, amma… Heç özüm də baş açmıram. Bəzən adam bezir onlardan. Yəni demək istəyirəm ki, Merkutsionun ölümünə Romeo ilə Cülyettanın ölümündən daha çox təəssüflənirəm. İş bundadır, ki, Cülyettanın əmisi oğlu, – adı yadımdan çıxıb, – bax, o, yazıq Merkutsionu vurub öldürəndən sonra Romeodan o qədər də xoşum gəlmədi.
– Tibaltı deyirsiniz?
– Hə, hə, Tibalt, – dedim. Bu oğlanın adı həmişə yadımdan çıxır. – Bu, Romeonun günahıdır. Merkutsio isə bu pyesdə mənim ən çox xoşuma gələn surətdir. Montekkilərin də, Kapulettilərin də hamısından çox, məhz o xoşuma gəlir. Onlar da pis deyillər, ələlxüsus da Cülyetta, amma Merkutsio, o tamam… yox, bunu sözlə demək çox çətindir. Çox şən, dilavər oğlandır. Bilirsiz, mən, ümumiyyətlə, heç kimin, ələlxüsus da onun kimi şən, dilavər bir oğlanın öldürülməsinə
dözə bilmirəm. Özü də kiminsə, başqasının ucbatından. Romeo ilə Cülyetta isə başqa məsələ, onlar özləri günahkardırlar.
 |
| Uilyam Şekspir “Romeo və Cülyetta” |
Beləcə, tanış olurlar. Sonra da üst qata qalxır, bir yerdə əyləşib Çarlz Dikkensdən söhbət eləyirlər. Məlum olur ki, o, hər ikisinin ən çox sevdiyi yazıçıymış. Hətta oğlan cibindən “Oliver Tvist”i çıxaranda, qız da həmin kitabı çıxarır. Burasına baxanda lap qusmağım gəldi. Nə isə, ikisi də Çarlz Dikkensin dəli-divanəsi olduğuna görə, elə ilk dəqiqədən bir-birinə vurulurlar.
 |
| Çarlz Dikkens “Oliver Tvist” |
Özü müharibəyə bu qədər nifrət eləsə də, keçən yay “Əlvida, silah” kitabını mənə gətirib ki, oxu. Bundan heç baş açmadım. O kitabda çox ağıllı sayılan bir oğlan var, leytenant Henri. Başa düşə bilmirəm ki, özünün ordudan, müharibədən və bütün belə şeylərdən zəhlən getdiyi halda, belə bir qəlp kitabdan xoşun gələ. Bilirsiz, yəni heç cür anlaya bilmirəm ki, hələ də Rinq Lardnerdən xoşu gələn və ya “Qadir Qetsbi”nin vurğunu olan bir adam bu cür saxta, zibil bir şeyi necə bəyənə bilib. Mən bunu onun üzünə deyəndə D.B. bərk hirsləndi, dedi ki, belə şeyləri başa düşmək üçün sən hələ çox cavansan. Ancaq mən bununla razı deyiləm. Ona dedim ki, bəs onda Rinq Lardner, “Qadir Qetsbi” niyə mənim xoşuma gəlir. Doğrudan, belədir. “Qadir Qetsbi”nin, ümumiyyətlə, dəlisiyəm. Qetsbi, başqa məsələ! Ondan olmaz.
 |
| solda: Ernest Heminquey “Əlvida, silah” sağda: Skott Fitzcerald “Böyük Qetsbi” |
İskəndər (kitaba). Tanıyıram səni. Mən də səni bir az oxumuam. On be il bundan
irəli həmin otaqda mən də səni oxumuam (oxuyur). “Məlikra on nəsihət sudmənd aməd
və əz səri-xuni-u dər güzət”*.
*Sədi Şirazi “Gülüstan”
Она бродила среди книг. И чувствовала себя потерянной. Книжек было так много, а она так давно перестала следить за новинками, что от всех этих красных полосок у нее кружилась голова. Она разглядывала обложки, читала аннотации, проверяла возраст авторов, морщась, если они оказывались моложе нее. Не слишком научный подход… Она подошла к полкам, где стояли книги карманного формата. Бумага низкого качества и мелкий шрифт не так пугали ее. Обложка томика, на которой был изображен мальчик в темных очках, показалась ей уродливой, зато понравились первые строки романа: Если бы меня попросили свести мою жизнь к одному-единственному событию, я назвал бы следующее: в семь лет почтальон переехал мне голову. Никакое другое происшествие не стало бы столь же определяющим. Мое беспорядочное, запутанное существование, мой больной мозг и моя Вера в Бога, мои радости и горести – все это так или иначе проистекает из этого мгновения, когда летним утром левое заднее колесо почтового джипа придавило мою детскую голову к обжигающе-горячему гравию в резервации апачей в Сан-Карлосе.
Да, это было неплохо… Плюс ко всему книга была четырехугольная и толстая, с плотным текстом, диалогами, отрывками из писем и прелестными подзаголовками. Она
продолжила листать томик.
“Глория, – торжественно произнес Барри. – Вот твой сын Эдгар. Он давно ждет встречи с тобой”. Моя мать огляделась, но в мою сторону даже не посмотрела. “Мне бы пивка”, – спросила она Барри тоненьким мелодичным голосом, и внутри у меня все сжалось. Барри вздохнул и достал из холодильника очередную банку пива. “Это последняя уже, купим еще”. Он поставил банку на стол перед моей матерью и легонько качнул ее стул за спинку. “Глория, это твой сын, – повторил он. – Твой сын здесь”.
Качать спинку стула… Может, в этом что-то есть?
В самом конце книги внимание Камиллы привлек абзац, окончательно утвердивший ее в намерении купить книгу:
Честно говоря, никакой моей заслуги тут нет. Я просто выхожу из дома с блокнотом в кармане, и люди раскрываются передо мной. Я звоню в дверь, и они рассказывают мне свою жизнь, делятся своими маленькими победами, яростью и тайными сожалениями. Мой блокнот – обман, маскировка. Чаще всего я почти сразу прячу его в карман и терпеливо жду, пока они выложат все что хотели. Дальше – самое легкое. Я возвращаюсь домой, устраиваюсь перед своей Hermes Jubile и делаю то, что делаю уже двадцать лет; записываю самые интересные детали…
Разбитая в детстве голова, придурочная мать и маленький блокнотик на дне кармана…
Какое воображение…
Он положил между ними книгу. Ее книгу. Письма Ван Гога брату.
Она о ней и забыла. Забыла – не бросила.
– Я открыл ее, чтобы удержаться, не ломануться в дверь… Просто не нашел ничего другого, и знаешь что она со мной сделала?
Камилла покачала головой.
– Это, это и вот это.
Он стукнул себя томиком по макушке и по щекам.
– Я в третий раз ее перечитываю… Она… Она как будто специально для меня написана… В ней все есть… Я знаю его как облупленного… Он – это я. Он мой брат. Я
понимаю все, о чем он пишет. Как он срывается с катушек. Как страдает. Как он повторяется, извиняется, пытается объясниться с окружающими, как его отвергают семья, родители, которые ни черта не понимают, потом он в больнице, и… Я… Не бойся, я не стану пересказывать тебе мою жизнь, но это поразительно, до чего все совпадает… Его отношения с женщинами, и любовь к этой снобке, и презрение – он его кожей чувствовал, и женитьба на шлюхе… Той, что забеременела… Не буду вдаваться в детали, но совпадений столько, что я чуть с ума не сошел, решил, что брежу… Его брат – больше в него никто не верил. Никто. А он – слабый, сумасшедший – верил. Он ведь сам это написал: я верю, я сильный и… Я эту книгу залпом проглотил в первый раз и не понял надпись курсивом в конце…
Он раскрыл томик.
– Письмо, которое было при Винсенте Ван Гоге 29 июля 1890 года… Я только на следующий день и потом, когда читал и перечитывал предисловие, сообразил, что он
покончил с собой, этот идиот. Что он его не отослал, это письмо… Я чуть с ума не сошел, понимаешь… Все, что он пишет о своем теле, – я это чувствую. Его страдание – не просто слова… Это… Знаешь, мне плевать на его картины… Да нет, конечно, не плевать, но я читал не об этом. Я понял другое. Если ты не соответствуешь, не оправдываешь чужих ожиданий – будешь страдать. Страдать, как животное, и в конце концов сдохнешь. Но я не сдохну. Нет. Я его дрг, я его брат, и я не сдохну… Не хочу.
Виной тому было чтение вслух. На следующий день после нашего памятного разговора Ханна спросила меня, что мы проходим в школе. Я рассказал ей об эпосах Гомера, речах Цицерона и истории о старике и его схватке с рыбой и морем, написанной Хемингуэем. Ей захотелось послушать, как звучат греческий и латинский языки, и я прочитал ей несколько мест из Одиссеи и из речей Цицерона против Катилины.
— А немецкий ты тоже учишь?
— То есть как — немецкий?
— Я имею в виду, учишь ли ты только иностранные языки или в своем
собственном языке тоже есть еще что поучить?
— Мы читаем разные произведения.
Когда я болел, наш класс читал “Эмилию Галотти” и “Коварство и любовь”. Скоро нам предстояло писать сочинение по этим пьесам и, следовательно, я должен был прочесть оба произведения, что я и делал после того, как заканчивал все остальные задания. Но было это уже, как правило, в позднем часу, я плохо соображал от усталости и на следующий день уже не помнил того, что прочитал, и мне приходилось браться за чтение заново.
— Почитай-ка мне!
— Читай сама, я принесу тебе эти книги.
— У тебя такой приятный голос, парнишка, мне больше нравится слушать тебя, чем читать самой.
— Ну, не знаю…
Но когда я пришел на следующий день и хотел поцеловать ее, она отстранилась.
— Нет, почитай мне сначала.
Она не шутила. Мне пришлось полчаса читать ей вслух “Эмилию Галотти”, прежде чем она пустила меня в ванну и потом к себе в постель.
Она прильнула ко мне, я взял книгу “Из жизни одного бездельника”
Эйхендорфа и начал читать с того места, где закончил в прошлый раз.
“Бездельник” читался легко, легче, чем “Эмилия Галотти” и “Коварство и любовь”.
 |
| Jozef Eyxendorff “Bir avaranın həyatından” |
Я читал ей “Войну и мир”, со всеми размышлениями Толстого об истории, великих людях, России, любви и чести. У меня ушло на это в общей сложности, наверное, от сорока до пятидесяти часов.
 |
| Lev Tolstoy “Hərb və sülh” |
Сначала я не хотел посылать отдельные части Одиссеи и ждал, пока не запишу на пленку весь эпос. Потом я засомневался в том, что Одиссея покажется Ханне достаточно интересной, и стал записывать также то, что читал после Одиссеи: рассказы Шницлера и Чехова.
 |
| Homer “Odissey” |
Ее замечания относительно литературы зачастую были на удивление меткими. “Шницлер лает, Штефан Цвейг — дохлая собака”, или: “Келлеру нужна женщина”, или: “Стихи Гете как маленькие картинки в красивых рамках”, или: “Ленц наверняка пишет на пишущей машинке”
 |
| soldan sağa: Şnisler, Svayq, Keller, Höte, Lens |
Sonralar mərhumun kitabları əlimə keçdi: Le Dantekin elmin perspektivi haqqında traktatı, Beberin “Mütləq idealizm vasitəsilə pozitivizmə doğru” əsəri.
Kitabxana əsasən fransız və alman klassiklərindən ibarət idi. Orada həm də qrammatika dərslikləri, bir neçə məşhur roman, Mopassanın “Seçilmiş hekayələrin, babama şagirdlərinin yeni il hədiyyələri, rəssamlar – Rubens, Van Deyk, Dürer, Rembrandt barədə monoqrafiyalar vardı. Kasıb aləm idi. Amma Larussun böyük ensiklopedik lüğəti mənə hər şeyi əvəz eləyirdi.
“Madam Bovari”nin son səhifələrini iyirmi dəfə təzədən oxudum, axırda bütöv abzasları əzbərlədim, amma bədbəxt dul kişinin hərəkəti mənə aydın olmadı: o, məktubu tapdı, amma bundan ötrü saqqal buraxmağın nə mənası var?
O, qaşqabaqlı halda Rodalfa baxırdı, deyəsən, ona acığı tuturdu – amma nəyə görə? Bir də nəyə görə Rodolfa deyirdi: “Mənim sizə acığım tutur!” Həmdə niyə Rodolf belə hesab eləyirdi ki, o, “gülməlidir, hətta bir qədər də yaramazdır?”. Sonra Şarl Bovari ölürdü. Nədən? Xəstəlikdənmi, dərddənmi? Üstəlik, bir halda ki, hər şey bitmişdi, həkim onu niyə yazırdı? Heç cür axıracan öhdəsindən gələ bilmədiyim bu inadkar müraciət xoşuma gəlirdi; özümü itirirdim, hərdən düşünürdüm, həyəcanlı zövq – anlamadan anlamaq – duyurdum: bu, mövcudluğun qatı idi.
Anam məni öz uşaqlığıma qaytaracaq kitabların axtarışına girişdi; sehirli nağılların aylıq məcmuələri olan “çəhrayı kitabxana”dan başlandı, sonra “Kapitan Qrantın uşaqları”na, “Sonuncu mogikan”, “Nikolas Nikilbi”yə, “Lavaredin beş susu”na keçdim. Jul Vernin hədsiz qeyri-mükəmməlliyindən Pol d-İvuanın mənasızlıqlarına üstünlük verirdim. Amma müəlliflərdən asılı olmayaraq, Hetselin nəşr elədiyi – mənim kiçik teatrımda onların qızılı hərfli qırmızı cildləri pərdə, kəsiklərindəki qızılı günəş tozusa səhnənin işığı idi – kitablara üstünlük verirdim. Gözəlliklə ilk görüşümə görə, Şatobrianın ahəngdar kəlmələrinə yox, həmin sehirli mücrülərə borcluyam.
fransızca “Meşə hökmdarı”nı oxumağa bənd idim ki, qulaqlarımı tıxayırdım; “Əyyaş və arvadı” təmsilini oxuyub yarım il Lafonterin kitabını açmırdım. O, iyrənc məxluqsa Merimenin cildində gizlənib üzərimdə peyda olurdu, boğazımdan yapışmaq üçün “İll Venerası”nı oxumağımı gözləyirdi.
Məhz bu vaxt – ya 1912, ya 1913-cü il – Jül Vernin “Mişel Stroqov” romanını oxudum. Sevincdən ağlayırdım – bax, tale belə olar!
 |
| Jül Vern “Mişel Stroqov” |
Оглядываясь в прошлое, Лизель точно могла сказать, о чем думал тогда Папа, пробегая глазами первую страницу “Наставления могильщику”. Оценив всю сложность текста, он тут же понял, что книжка далеко не идеальная. Там были слова, трудные даже для него. Не говоря уже о мрачной теме. Что же до девочки, то ей вдруг страстно захотелось прочесть книжку — это желание она даже не пробовала понять.
 |
| “Kitab oğrusu” filmindən kadr |
Лизель Мемингер заполучила свою вторую историю успеха. “Пожатие плеч”. Это была синяя книга с красными письменами, вытисненными на обложке, и еще под заглавием была маленькая картинка — кукушка, тоже красная. Оглядываясь потом в прошлое, Лизель не стыдилась, что украла эту книгу. Наоборот, больше всего на крохотный омут события в животе походила гордость.
 |
| “Kitab oğrusu” filmindən kadr |
Потом они с Папой продолжили чтение в постели, соблюдая традицию обводить слова, которых Лизель не знала, и выписывать их. В “Псе Фаусте” были и картинки — чудные завитки, и уши, и смешные портреты немецкой овчарки, страдавшей неприличной слюнявостью и умевшей разговаривать.
Вторая книжка называлась “На маяке”, и ее написала женщина, Ингрид Риппинштайн. Эта вторая книга была подлиннее, так что Лизель прочтет ее только девять раз и после столь плодотворных стараний немного улучшит навыки чтения.
 |
| “Kitab oğrusu” filmindən kadr |
“Майн кампф”.
Книга, написанная самим фюрером.
Это была третья важная книга, добравшаяся до Лизель Мемингер, хотя этой книги Лизель не крала.
Девочка набирала по нескольку книжек и читала из каждой по кусочку, пока в один из дней не наткнулась на такую, от которой не смогла оторваться. Книга называлась
“Свистун”. Лизель она заинтересовала, во-первых, из-за редких встреч с местным свистуном Химмель-штрассе — Пфиффикусом.
Сейчас у нее хватало книг. Она четыре раза прочла “Людей из грязи”, а теперь наслаждалась повторным знакомством с “Пожатием плеч”. И каждый вечер перед сном открывала свой верный справочник по рытью могил. Глубоко в нем был схоронен “Зависший человек”
Красная книга с черными буквами по корешку. “Der Traumträger”. “Почтальон снов”. Лизель подумала о Максе Ванденбурге и его снах.
 |
| “Kitab oğrusu” filmindən kadr |
Никто не пришел, никто не помешал, Лизель прочла четыре коротких главы из “Песни во тьме” и была счастлива.
Темные буквы едва ли не как шрамы тянулись по бледному корешку. “Die Letzte Menschliche Fremde” — “Последний человеческий чужак”. Книга тихо шепнула что-то, когда Лизель потянула ее с полки.
Просыпалась пыль.
Хлопья изорванной бумаги были разбросаны вокруг книги под названием “Правила Томми Хоффмана”. Из окна потянуло сквозняком, и несколько обрывков взлетели и упали.
Моя любимая книга — “Краткая история времени”, хотя я ее еще не закончил, потому что там запредельно сложная математика, а мама не помогает. Больше всего мне нравится начало первой главы, там, где Стивен Хокинг рассказывает об известном ученом, который читал лекцию про то, как Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце вращается вокруг Солнечной системы, и все такое.
 |
| Stiven Hokinq “Zamanın qısa tarixçəsi” |
“Кто такой Фицджеральд?”
“Фрэнсис Скотт Кэй Фицджеральд, мой мальчик! Выдающийся писатель! Выдающийся!”.
“Опа”. — “Бывало, мы с ее отцом садились поболтать на крылечке, пока она марафет на себя наводила! Очень мы с ним живо беседовали! Выдающийся был человек, не менее выдающийся, чем Уинстон Черчилль!” Я решил, что лучше найти Уинстона Черчилля в “Гугле”, придя домой, чем сказать, что я не знаю, кто это.
 |
| Frensis Skott Fitzcerald |
Кончил Робинзона Крузо. Я хотел узнать что случилось с ним потом но мисс Кинниан сказала что книга на этом кончается. ПОЧЕМУ.
 |
| Daniel Defo “Robinzon Kruzo” |
Почти все свободное время я теперь провожу в библиотеке, глотая и впитывая в себя книги. Круг моих интересов достаточно широк: Достоевский, Флобер, Диккенс,
Хемингуэй, Фолкнер – любые романы, которые попадаются под руку. Мой голод из тех, что нельзя насытить.
Anyes Marten-Lüqan “Xoşbəxt insanlar kitab oxuyur və qəhvə içirlər”
Я встряхнулась и попыталась вернуться к чтению. Но спокойствие покинуло меня. Я не знала, связано ли это с мрачной атмосферой детектива Арнальдура Индридасона, в который я погрузилась, или со стылым воздухом, поддувавшим мне в спину.
 |
| Arnaldur İndridason |
Он без всякого энтузиазма показал мне книги, которые ему понравились, и я, не раздумывая, взяла их, потому что мне вообще-то было наплевать. Об одной из них я слышала — “Городские истории” Армистеда Мопина. Их автор, по мнению моего лучшего друга, обладал даром решения любой проблемы. Не знаю, не читала.
 |
| Armisted Mopin “Şəhər hekayələri” |
“Efsun, endişelenmeyin. Çıkaracağım sizi buradan”.
“Sabahattin Ali?”
“Sıkıca tutun elimi”.
 |
| Səbahaddin Əli |
Eve girer girmez usulca odama süzülüyoru. Oda her köşesiyle halen ben. Kitaplarıma dokunuyorum, sanki bir daha onlarla bir araya geleeyecekmişim gibi hissediyorum. Sabahattin Ali’nin Kürk Mantolu Madonna’sını alıyorum raftan. Rasgele bir sayfa açıyorum:
“Her yerde kürk mantolu Madonna’yı arıyordum. Bulamayacağımdan emin olsam da, onu aramam gerekti”.
 |
| Səbahəddin Əli “Xəz paltolu madonna” |
Я наполовину одолела “Все мужчины с Марса, все женщины с Венеры”, которую мне дала Джуд, но мне плохо верилось, чтобы Марк Дарси, хотя у него явно не все
дома, уже готов признать, что он марсианин. И тут меня осенило. – “Ответный удар”, да, точно, Сьюзен Фельюди, – победно объявила я. Ха! Если уж совсем начистоту, я не читала эту книгу как таковую, но у меня такое чувство, будто я еѐ читала, так как Шерон очень долго еѐ проповедовала. В любом случае, это совершенно безопасный вариант: невозможно, чтобы такой ханжа в джемпере с ромбами читал пятисотстраничный феминистский трактат.
– Ах, в самом деле? – оживился он. – Я прочитал его, как только он вышел. Вы не находите, что там довольно много предвзятой односторонней аргументации?
 |
| Con Qrey “Kişilər Marsdan, qadınlar Veneradan” |
Она должна перестать бить себя по башке книгой “Женщины, которые слишком сильно любили”, а вместо этого больше размышлять в направлении трактата “Все мужчины с Марса, все женщины Венеры”, что поможет ей не рассматривать поведение Ричарда как подтверждение собственной неполноценности и чрезмерной любви, а относиться ко всему так, будто он – марсианский попрыгунчик на резинке, которого надо подальше отбросить, чтобы его быстро притянуло обратно.
Джуд как раз сейчас читает великолепную книгу под названием “Богиня в каждой женщине”.
Kodi Keplinger “The DUFF: Designated Ugly Fat Friend”
Уэсли наклонился, и я отвела взгляд от его джинсов, пока он доставал с полки “Алую букву”. Он сел на свою кровать и жестом пригласил меня сделать то же самое, я неохотно подчинилась.
— Окей, — сказал он, стуча пальцами по обложке книги. — О чем будем писать сочинение? Есть идеи?
— Я не…
— Я думал, может мы могли бы проанализировать Эстер, — предложил он. — Звучит, как клише, но я имел в виду глубину ее характера. Главное, в чем были причины ее измены? Почему она переспала с Димсдейлом? Любила ли она его или просто была распутницей?
Я закатила глаза.
— О Боже, ты всегда выбираешь наипростейший ответ? Эстер гораздо более сложна. Ни один из этих вопросов не показывает никакого воображения.
Уэсли посмотрел на меня, приподняв бровь.
— Ну ладно, — сказал он медленно, — раз ты такая умная, тогда почему она это сделала?
Просвети меня.
— Чтобы отвлечься.
Окей, может это было натянутое предположение, но я просто не могла перестать видеть тот дурацкий конверт на столе и думать о моей эгоистичной стерве-матери. Я продолжала представлять, какой был мой отец — пьяный впервые за восемнадцать лет. Мой мозг искал что-нибудь — что угодно — что бы отвлекло меня от болезненных мыслей, так что может это не так уж и глупо, считать, что Эстер чувствовала себя так же. Она была одинока, окружена лицемерными пуританами и замужем за странным и непонятно где находящимся англичанином.
— Она просто хотела, чтобы что-то отвлекло ее от той фигни в ее жизни, — пробормотала я. — Хотела найти какой-то выход…
 |
| Nataniel Hotorn “Alqırmızı hərf” |
— Он засунул закладку посреди своего романа. — Хорошо, что сегодня светит солнце.
— Бронте? — спросила я, видя обложку книги. — “Грозовой перевал”? Разве это немного не по-девчачьи Тоби?
— Ты читала?
— Ну, нет, — призналась я. — Я читала Джейн Эйр, которая была точно полна раннего феминизма. Не называю это проблемой. По мне, так я полная феминистка, но для парня это немного странно.
Тоби покачал головой.
— “Джейн Эйр” — это Шарлотта Бронте. “Грозовой перевал” написала Эмили. Сестры совершенно не похожи друг от друга. Да, “Грозовой перевал” обычно считают историей любви, но я с этим не согласен. Это практически история о призраках, и в ней больше ненависти, чем романса. Каждый персонаж жесток, избалован и эгоистичен… это почти как смотреть серию “Сплетницы” тысяча восьмисотых годов. За исключением того, что это не настолько нелепо.
— Интересно, — пробормотала я, огорченная тем, что постоянно тайно смотрела “Сплетницу”.
— Знаю, это точно не то, что популярно среди парней моего возраста, — сказал он. — Но я не могу оторваться. Тебе стоит почитать.
— Возможно я так и сделаю.
— Сделай.
 |
| Emili Bronte “Uğultulu təpələr” |
— Я закончила “Грозовой перевал”, — сказала я, отчаянно пытаясь начать разговор, который отвлек бы меня от мыслей о Уэсли. И вскоре поняла, что это, наверное не самая лучшая тема разговора.
— Тебе понравилось? — спросил Тоби.
— Ну, она заставила меня задуматься о некоторых вещах. — Я бы могла сейчас дать самой себе оплеуху.
Разве не эта дурацкая книга заставила меня нервничать с самого начала? Зачем мне нужно было поднимать эту тему? Но было слишком поздно ее менять. Тоби начал прямиком с критики.
— Я знаю, что ты имеешь в виду. Я всегда задумывался о том, что заставило Эмили Бронте решить писать о таких неприятных персонажах. Я имею в виду, что на протяжении всей книги я считал, что оба – Хитклиф и Линтон — придурки, и Кэтрин…
По совету Тоби я в свободное время читала “Грозовой перевал”. Честно говоря, главные персонажи настолько меня раздражали, что мне приходилось силой заставлять себя читать дальше.
Сегодня я собиралась окончательно ее бросить, но часть одного из диалогов привлекла мое внимание.
“Моя любовь к Линтону, как листва в лесу: знаю, время изменит ее, как меняет зима деревья. Любовь моя к Хитклифу похожа на извечные каменные пласты в недрах земли. Она — источник, не дающий явного наслаждения, однако же необходимый”.
Как бы глупо это не было, но этот кусок застрял у меня в голове, как та песня, которую ты ненавидишь, но не можешь перестать напевать. Я попыталась читать дальше, но те слова так и прыгали у меня в мозгу. Я перевернула обратно страницу и несколько раз перечитала отрывок, пытаясь понять, почему он не дает мне покоя.
На моем столе рядом с программой скачек лежала Библия, открытая на Книге псалмов.
 |
| Solda: Zəbur kitabı, sağda: Bibliya |
Тут же на столе примостился роман “Мерзкая плоть” Ивлина Во и “Каприз Олмейера” Джозефа Конрада.
 |
| Solda: Evelin Vo “Murdar bədənlər”; sağda: Cozef Konrad “Olmayerin axmaqlığı” |
Их дочь Диди была серьезной, неулыбчивой девочкой, вечно с книгой в руках. Усевшись в самолете, она не отрываясь читала до самой посадки. В этом полете она была всецело поглощена романом Эмилии Бронте “Грозовой перевал”. Я сам в детстве читал запоем (моя мать часто ворчала: “Прекрати, Дуглас, изображать из себя героев прочитанных книг”), и мне было интересно следить от зимы к зиме, какие книги берет Диди с собой в самолет.
 |
| Emili Bronte “Uğultulu təpələr” |
Фабиан сводил меня даже на кладбище, где был похоронен умерший в Цюрихе Джеймс Джойс. У могилы со статуей писателя Фабиан вырвал у меня признание, что я не читал
“Улисса”, и по возвращении в город отвел меня прямо в книжный магазин, где купил этот роман. Тут мне впервые пришло в голову, что тюрьмы могут быть заполнены вовсе не отъявленными головорезами, а приличными людьми, которые увлекаются Платоном и знают толк в музыке, литературе, современной живописи, винах и породистых скакунах.
 |
| Ceyms Coys “Uliss” |
– А ты не утопишь меня, как тот, в “Американской трагедии”, забыла, как его зовут, который отправил на дно Шелли Винтере, когда узнал, что она беременна?
– Его звали Монтгомери Клифт, – сказал я. – Но я ничем не похожу на него, как, впрочем, и ты на Шелли Винтере. Кстати, это вовсе не “Американская трагедия”, а фильм под названием “Место под солнцем”.
 |
| Teodor Drayzer “Amerika faciəsi” |
She turned the book so the cover faced me. Wuthering Heights. “Have you read it?” she said.
I nodded. I could feel the pulsating beat of my heart behind my eyes. “It’s a sad story.”
“Sad stories make good books,” she said.
“They do.”
|
| Emili Bronte “Uğultulu təpələr” |
Как наудачу, нам с ним нравилась одна и та же книга; этот симпатичный томик, найденный мною во все том же запертом шкафу, принадлежал перу Уильяма Кантона и назывался «Детская книга про святых». Начиналась она с разговора между маленькой девочкой и ее отцом, каковой разговор казался мне в то время эталоном элегантной прозы. Я до сих пор помню отдельные куски этого вступления, потому что многократно перечитывал их Полу — даже тогда, когда он и сам уже помнил все наизусть (пока ребенок не умеет читать, его память гораздо острее). Вот один из фрагментов, я уверен в его дословной точности, хотя с того времени, когда я читал эту книгу, прошло уже добрых полвека:
«Иногда эти легенды приводили нас на опасную грань религиозных противоречий и непостижимых тайн, однако подобно кротким дикарям, подвешивающим над рекой с дерева на дерево цветочные гирлянды, дабы тем умилостивить духов воды, У. В. (У. В. — это инициалы той самой девочки) умела навести над любой из наших пропастей мост из цветов. „Наш разум, — заявляла она, — есть ничто рядом с Божьим, и пусть у взрослых людей больше разума, чем у детей, все равно даже разум всех взрослых людей мира, собранный воедино, ничтожно мал в сравнении с разумом Господа“. „Для него все мы — не более чем малые дети, и не в наших силах постичь Его“. Смысл легенды, поучающей нас, что, хотя Бог всегда откликается на наши молитвы, Он не всегда откликается так, как мы бы хотели, но другим, премного лучшим способом, представлялся ей прозрачным и очевидным. „Да, — говорила она, — ведь Он наш старый, любимый Отец.“ Все касающееся Господа мгновенно захватывало ее внимание, она нередко мечтала, чтобы Он пришел снова. „Тогда, — бедное, вконец запутавшееся создание, чьи затруднения даже трудно себе представить, — мы будем во всем уверены. Миссис Кэтрин рассказывает нам из книг, Он же рассказал бы нам из Его памяти. Теперь люди не будут с Ним так жестоки. Королева Виктория не позволит Его распять, никому не позволит!“.
Однако до осени 1914 года все как-то обходилось, приступы были довольно непродолжительными, так что Вилли просто приходилось полежать несколько дней в постели, на легкой диете и с пачкой книжек про Секстона Блейка — чтоб не скучно было.
Несмотря на ужасающую открытость солдатской жизни, когда ты ешь и спишь, стоишь и сидишь, опорожняешь кишечник и страшишься смерти непременно в компании, на глазах у других, я умудрялся найти время для чтения. Вот только книга у меня была одна-единственная, Новый Завет
…
Я даже не пытался объяснять, что читаю Новый Завет не из благочестия, а из любопытства, и многие эпизоды из него подтверждают мое давнее впечатление, что истинность религии и «Тысячи и одной ночи» находятся примерно в одной плоскости. (Позднее я бы сказал, что и в том и в другом случае истинность носит скорее психологический, чем буквальный характер, и что психологическая истинность ничуть не менее важна — в своем роде, — чем точное следование фактам, но в то время скудость моего словаря не позволила бы мне сформулировать такой довод, хотя я и чувствовал нечто подобное.) Моей любимой книгой был Апокалипсис, Евангелия трогали меня значительно меньше, чем видения Иоанна о зверях и битве жены, облаченной в солнце, имевшей луну под ногами и венец из двенадцати звезд на главе, с красным семиглавым драконом.
Я сидел у окна, глядел поверх извозчичьего двора на пресвитерианскую церковь Святого Иакова, пытался читать «Войну и мир» (фронтовая мечта о пухлых, длинных романах стала явью
Джордж чуть не насильно всучил ей этот прекрасный роман А. С. М. Хатчинсона «Когда приходит зима», так теперь ее просто не оторвать.
…
Кроме того, я читал роман «Когда приходит зима» еще в первом издании, когда достопочтеннейший Уильям Лайон Маккензи Кинг, премьер-министр Канады, осыпал его безудержными комплиментами; «не подлежит никаким сомнениям, что это — лучший роман нашего времени» — вот так он сказал, и книготорговцы не преминули использовать его слова на все сто процентов. Мне казалось, что литературные вкусы мистера Кинга, равно как и религиозные пристрастия Ледбитера, свидетельствуют лишь об одном: оба они обожают сладенькое.
— Ты почитай «Внушение и самовнушение» Бодена и сразу все поймешь.
— Сколько там страниц?
— Я не считал страницы. Ну, так, довольно солидная книга.
— У меня нет времени на толстые книги.
Как-то он говорил мне, что этот Фрейд совсем свихнулся, ну как можно сводить все к сексу. Я не встал на защиту Фрейда; тогда я очень увлекался этим старым фантастическим принцем темных закоулков Карлом Густавом Юнгом, но я прочел и почти всего Фрейда и запомнил его совет не спорить в пользу психоанализа с теми, кто явно его ненавидит.
Джек насухо вытер Макса, одел в пижамку, отнес в постель и честно прочитал сыну две главы из «Чарли и шоколадная фабрика».
Pişiklə Kamasutranı oxuduq. Necə oxuduq?.. Şəkillərə baxıb at kimi kişnədik. Ancaq sonra xeyli düşündük.
Zinaida Zaxarovna bu gün günəşin ilk şüaları ilə oyandı. Şüaların onun üzərindən keçib, sonra sürətlə kitab rəfinə doğru yer dəyişib Çernişevskinin “Nə etməli” əsərini işıqlandırmağa başladığını öz gözlərimlə gördüm.
Bu günü mədəniyyət günü elan etdim və Pişiyi məcbur etdim ki, “Hərb və sülh”ü oxusun. Bir saatdan sonra gəldi və hərbi oxuduğunu, sülhü isə həftəsonuna saxladığını dedi. Ondan soruşdum ki, Petya Rostov kimdir, o isə cavab verdi: “Rostov?.. Vorkuta!” – və getdi yatmağa.
Pişiyə dedim ki, əgər uçan siçanlar varsa, onu qısa müddətliyinə uçan pişiyə çevirə bilərəm. Bunun üçün o, stolun üstündəki sehrli kotleti yeməlidir…
Mənim üzərimdən uçarkən, üzümə elə baxdı ki, özümü ququ quşunun yuvası kimi hiss etdim. Görəsən niyə?..
***
Sahibə yatanda “Don Korleone” filminə baxdıq. “Səssiz” rejimdə. Onu oyatmamaq üçün. Şoloxov gəldi və dedi ki, bu nəsə sakit Dondur. Bir az oturdu, fikirləşdi və nəsə yazmağa başladı.
Mən bayaq dediyim kimi, “qurtuluş qayığımda” oturub təsadüfən özümlüzlə götürdüyümüz yeganə kitabı oxuyurdum. Bu, “Don Kixot de la Mança”nın rus nəşri idi.
İndicə “Derbervill nəslindən olan Tess”i oxuyub qurtardım. Roman sadə roman deyil. Və xoşuma gəldiyini söyləyə bilməyəcəm. Hardinin nəsrində həddindən artıq qəddarlıq var.
– Onunla tez-tez söhbətləşirdinizmi?
– Xeyr, cənab. Mən kitab oxumağa üstünlük verirəm.
Puaro gülümsədi. Bir anda, bu centlmenin – “centlmen nökəri”nin deyingən italyanı necə yerinə oturtduğunu gözlərinin qabağına gətirdi.
– İcazə verin maraqlanım, nə kitabı oxuyursunuz? – Puaro soruşdu.
– Hal-hazırda, cənab, Arabell Riçardsonun “Məhəbbət əsiri” romanını oxuyuram.
– Yaxşı kitabdır?
– Çox maraqlıdır, cənab.
